Во рву со львами (Продолжение)

Главы из романа писателя Сергея Жигалова.

См. начало.

Страдания Анны Вырубовой в Трубецком бастионе

- Присутствие Вырубовой во дворце становится всё более опасным для Вашей семьи, Ваше Императорское Величество,- сказал при прощании Императрице её личный секретарь граф Апраксин. - Спасает, что она больна корью. Но после выздоровления её нельзя оставлять здесь.

- Благодарю Вас, Петр Николаевич. Нечто подобное мне уже предлагал Бенкендорф, - ответила Царица Александра Федоровна. - Он советовал перевезти Анну в госпиталь. Но удалить Анну из дворца - это все равно что отдать её на растерзание толпе. А как Вам известно, я не предаю своих друзей.

Анна Александровна Вырубова.

Прошла неделя, и Анна стала вставать. Комендант дворца, тогда еще полковник Коцебу, жалея её, советовал ей не выходить из своей комнаты. Он-то знал, как следственная комиссия Временного правительства и лично Керенский рассчитывают получить от нее доказательства вины Государя и Императрицы. Анна и носа не показывала из своей комнаты. Однажды утром Императрица прислала ей записку, что средняя дочь Мария Николаевна тоже больна корью с тяжелым осложнением, находится при смерти и зовет её. Анна оказалась перед выбором. Навестить умирающую означало явить себя выздоровевшей. Дворец полон глаз и ушей. Тут же доложат Керенскому. На раздумья ей хватило минуты. Даже если бы в коридоре дворца бушевал огонь, она бы и тогда рванулась на зов умирающей Царевны сквозь пламя. После тяжких травм при железнодорожной катастрофе ходить она могла только на костылях. Потому комендант повез её в кресле-коляске. Нам нет нужды придумывать детали этой встречи. Вот как описывает её сама Вырубова: «Мария Николаевна лежала белая, как полотно; глаза её, огромные от природы, казались еще больше, температура была 40,90, она дышала кислородом. Когда она увидела меня, то стала делать попытки приподнять голову и заплакала, повторяя: «Аня, Аня». Я осталась с ней, пока она не заснула».

На следующий день Анна Александровна опять была у постели больной. Ей становилось лучше, выздоравливали также болевшие корью старшие и младшая Великие Княжны.

- Верю, Аня, Господь не оставит нас, - облегченно вздыхала Императрица. - Лишь бы нам всем быть вместе.

Не сбылось. Как мы уже знаем, добрый мой читатель, 21 марта во дворец приехал Керенский, и Анну увезли в Петропавловскую крепость.

* * *

«Кап-шлёп, кап-шлёп... - день и ночь эта капель сводила её с ума. От стекавшей по осклизлым стенам воды на каменном полу тюремной камеры расползлась от порога до кровати большая лужа. Промозгло, зябко, страшно. Анну Александровну привезли сюда на моторе по приказу Керенского. По дороге некий полковник Перетц с юнкерами издевался, как умел. Ночью, дрожа от холода под своим пальто, вспоминала его насмешки, плакала от унижения.

«Ну что, стрекоза, наразвратничалась, всё пела?.. Так поди же попляши в тюремной камере! - будто опять, как тогда в пролетке, склонял к ней холеную, выбритую, блестевшую, как хромовое голенище, физиономию Перетц. - Вам с вашим Гришкой надо бы поставить памятник, что помогли свершиться революции!»

Заметив, что Анна перекрестилась на церковь, мимо которой проезжали, Перетц заклокотал каркающим смехом:

- Нечего вам креститься. Лучше бы молились за несчастных жертв революции… Мы вот всю ночь не спали, думали, где бы вам найти лучшее помещение, и решили, что после царских дворцов Трубецкой бастион самое подходящее! Кха-кха-ха!.. Почему вы мне ничего не отвечаете?!

Злое эхо смеха-карканья и злых окриков и теперь лезло в уши, веретеном ввинчивалось в мозг. При воспоминании о том, как этот Перетц начал обзывать Их Величества, всячески поносить и издеваться: «После ареста у них у всех, наверное, истерика?», она чувствовала, как по щекам её текут слезы. Тогда она собралась с духом, возразила: «Если бы вы знали, с каким достоинством они переносят всё то, что случилось, вы бы не смели так говорить, а преклонились бы перед ними!» Тогда только Перетц заткнулся.

Да уж, они постарались найти «достойное» место полуживой после болезни женщине на костылях. Затхлая сырая камера с клозетом в углу. Махонькое окно в потолке почти не пропускало света. Приделанные к стене железный столик и железная кровать с волосяным матрацем и двумя грязными подушками. Честь и хвала Временному правительству и лично Керенскому.

После вселения в камеру вломился черный, похожий на каторжанина тип. Злобный прищур глаз из-под низкого покатого лба, грязная, в клочьях, борода, длинные до колен руки с огромными грязными кистями. Некто Кузьмин, который и впрямь отбыл на каторге в Сибири пятнадцать лет. «Я тут царь, и бог, и министр юстиции! Всё тут будет, как я хочу! Поняла?» - рычал и скалился он.

Сопровождавшие его солдаты кинулись срывать с нее образки и золотые кольца. Цепочка с крестом никак не поддавалась, тогда солдат, ругаясь, рванул её изо всех сил и глубоко поранил шею. Потекла кровь, Анна громко вскрикнула от боли. Солдат нервно откачнулся и, мстя за свой испуг, плюнул в лицо. С раной на шее, без нательного креста, вся в слезах она упала на голую кровать. За дверью грянул гогот и улюлюканье солдат, подглядывавших через глазок в двери. Но и на этом мученья её не кончились. Спустя час или больше в камеру пришла какая-то косоротая женщина, раздела донага и напялила на дрожащую от холода Анну арестантскую рубаху. При раздевании углядела на руке незамеченный солдатами запаянный золотой браслет, который Анна никогда не снимала, донесла. Опять ворвались солдаты, принялись стаскивать браслет. У них никак не получалось. Злились, ругали её же: «Она нарочно топырит пальцы. Не топырь, а то в рожу! Сожми ладонь лодочкой!» Было нестерпимо больно. По щекам текли слезы. Даже тот самый каторжник Кузьмин вступился: «Оставьте, не мучьте. Пусть она только отвечает, что никому не отдаст».

Прошла целая вечность, прежде чем солдат принес ей кусок черного хлеба и кружку кипятка. Анна так и забылась с корочкой этого черного хлеба во рту. Очнулась заполночь, дрожа от холода. Разжевала и проглотила корочку. Еще сильнее захотелось есть. Ощупью нашарила в темноте костыли. К одной из стен камеры выходила снаружи из коридора голландка. Около этой стены она и возмечтала хоть чуть обогреться. В темноте наступила в лужу. Костыли разъехались на мокром каменном полу, она упала и потеряла сознание. Очнулась от удара сапогом в бок.

- Чего разлеглась, лярва! Подымайся, подстилка Гришкина! - обозленный солдат-надсмотрщик только что искры из глаз не сыпал.

- Не трожь её, Конюшенко. Видишь, совсем плохая, должно, к утру преставится, - вступился другой солдат, помог ей добраться до кровати. - Доктора позвать надо.

После недавно перенесенной кори и плеврита у Анны Александровны открылся жесточайший бронхит. Она буквально горела - температура уходила за сорок. Тогда-то и появился в камере толстый, с огромным свисавшим на брюхо красным бантом этот Серебренников:

- Ну давай рассказывай, какие оргии устраивала с Алиской и с Николашкой? - загоготал, зашлепал вывернутыми красными губищами. Схватил за подол арестантской рубахи, завернул на голову. Даже стоявший у порога солдат с содроганием отвернулся при виде избитого, в синяках, тела. - Нарочно себе болезнь нашла. Эта женщина хуже всех, она от разврата совсем отупела… Так расскажешь нам про царские оргии? Или как Гришку Распутина ублажала?

- За что вы меня мучаете? Дайте, пожалуйста, что-нибудь жаропонижающее, - взмолилась Анна. - Принесите хоть одеяло, что забрали ваши солдаты.

- Сначала расскажи, как немцам шпионила. Дрянь эдакая, еще смеешь обвинять революционных солдат!

Прости, мой долготерпеливый читатель, не по авторской прихоти и жестокому своему вымыслу погружаю тебя в пучину скорбей невинной страдалицы. Об этих и иных надругательствах повествует сама Анна Вырубова в «Страницах моей жизни». Оттуда взяты мною и имена её истязателей. Пусть упоминание их в книге явится еще одним предупреждением негодяям времен нынешних и будущих. Помните, рано или поздно всё тайное становится явным! И да пополнят имена всех этих перетцев, серебренниковых, белобородовых, юровских, никулиных, свердловых… вслед за Иудой и царем Иродом черный список позора рода человеческого. Да отзовутся наши сердца состраданием к мукам и скорбям подруги и сподвижницы святой Императрицы Александры. В самых страшных снах не могла видеть юная игравшая в четыре руки на пианино с Императрицей и певшая с ней Анна, что окажется в ледяной камере Петропавловской крепости. Претерпит за Царственных Страстотерпцев страшные муки и надругательства. А когда душевные силы совсем иссякнут, достанет припрятанную иглу и задумает, воткнув острие в мозжечок, умертвить себя. Но не сделает этого. Ей предстоит еще долгая жизнь в изгнании. Монашеский постриг с именем Мария. Скорбь о погибших мучениках Дома Романовых.

Скрежет красного колеса

В чадном пламени революции мечутся, призывают, проклинают и плачут те, кто разжигал её. Вот вбегает под крышу Таврического дворца «самый толстый человек Российской Империи», как некогда представлялся четырехлетнему наследнику Алексею Николаевичу председатель Госдумы Михаил Родзянко. Это он своими заполошными телеграммами в Ставку Верховного Главнокомандующего изо всех сил подталкивал Государя к отречению. Теперь, потерянный и потный после допроса его начальником следственной комиссии Муравьевым, вбегает в залу и видит там стоящего перед Керенским председателя Совета министров князя Голицына.

- Здравия желаю, ваше высокопревосходительство! - бросается он к нему, едва не задев Керенского плечом. - Что же вы здесь стоите, Николай Дмитриевич, пройдемте ко мне в кабинет, попотчую вас хорошим бразильским кофе!

- По решению Временного правительства гражданин Голицын арестован и будет препровожден в Петропавловскую крепость! - ножом в спину Родзянко втыкается нервный фальцет Керенского…

- Как так, гражданин Керенский? Давайте обойдемся без крайностей. Все-таки он председатель Совета министров, - прогибается, потерянно лепечет самый толстый человек империи. - Зачем… какая такая необходимость… в крепость. В чем обвиняется? Я сам только что с допроса и ничего…

- Комиссия установит степень вины каждого из бывших членов правительства, - режет в ответ Керенский. Под его жестяным взглядом Родзянко усыхает в размерах. Пытается заикаться о презумпции невиновности. Для побелевшего как мел председателя Совета министров Родзянко та самая соломинка для утопающего. Хозяин положения уже другой. Стоит рядом. Орлий взгляд, гордо вскинутый подбородок, рука за отворотом френча. Узнаваемая фигура корсиканского выскочки Наполеона. Внешнее сходство, не более. Пигмей. Но какой голос! От жесткого взгляда Керенского у самого толстого человека делается горячо в животе. Всего лишь неделю назад он, Родзянко, гордо возвещал себя единственной реальной властью в северной столице. И вот уже та «единственная реальная» ртутью перетекла к этому краснобаю, возомнившему себя диктатором. А он, председатель Государственной Думы, обратился в «самую толстую соломинку». Захлебывающийся негодованием князь Голицын цепляется за нее налитыми страхом глазами и тянет на дно.

- Увести арестованного! - выручает Михаила Владимировича Керенский. Князя, будто приговоренного к плахе, за частоколом винтовочных штыков уводят из дворца. Но как же переменчив и капризен перелетевший с острова святой Елены в Петроград и вселившийся в Керенского фантом «Наполеона». Осенью семнадцатого этот самый злосчастный фантом оставит главу Временного правительства. Выйдет из него, как некогда выходили его собратья из погрузившихся на дно Генисаретского озера свиней. Чтобы не пойти на дно, Керенский сам «войдет» в дамское обличье. Для пущего сходства натянет, простите, розовые рейтузы под подол платья сестры милосердия и побежит из России. Другой, тоже зараженный нечистым духом «Наполеона», в октябре семнадцатого вскарабкается на броневик… Бацилла, ген ли, некогда посеянный в душу Каина самим денницей, вселяет с тех пор в человеческие души чуму безмерной гордыни. Потому-то корсиканский выскочка после своей безславной смерти обернулся тем самым фантомом «N».

Да будут ли когда-нибудь нам в устрашение сумятица и ужас тех, кто, подобно Анне Вырубовой, очутился в оскаленной штыками «пасти», то есть «власти» Советов рабочих и солдатских депутатов? Та же Анна будет успокаивать впавшего в прострацию от ужасов Трубецкого бастиона, переступившего грань безумия последнего царского военного министра Беляева, ожидавшего в застенках всё откладываемого расстрела.

Занозой саднит в душе моей трагическая судьба другого экс-председателя тоже царского Совета министров Бориса Владимировича Штюрмера, пробывшего на посту всего девять месяцев 1916 года. Измаянного болезнями почти семидесятилетнего старика бросят в тюремную камеру за его фамилию: «Немчура!» Других вин за Штюрмером не взыскано. Морят голодом. Издеваются, бьют и мучают. Родственники отаптывают пороги кабинетов Временного правительства, того же Керенского, ранеными птицами бьются в окна и о стены тюрьмы: «Передайте лекарства, ему нужна диета, иначе умрет…» В ответ оскорбления, ругань, угрозы: «Подохнет, туда и дорога!..» Нелюди со скрытыми в сапогах копытами и втянутыми в рукава шинелей когтями ставят удостоенного золотых орденов и бриллиантовых звезд за верную службу Отечеству седобородого старца на колени. С глумливым гоготом мочатся ему в седую бороду, бьют прикладами по рукам, запрещая закрывать глаза ладонями… Захлебываясь в зловонных струях, он осеняет крестным знамением себя и своих мучителей. Не вынеся мучений, Борис Владимирович умрет в ледяной грязной камере. Но даже в него мертвого стражи красного мрака вопьются когтями. Не отдадут родственникам мертвое тело для христианского предания земле. Выбросят мученика на городскую свалку.

Одному Господу Богу ведомо, кому из выше- и ниженазванных низвергателей Самодержца уготованы «котлы с кипящей смолой». Но смею утверждать, что дороги чужбины для того же Михаила Родзянко, до революции богатейшего землевладельца Малороссии, камергера Императорского Двора, председателя Государственной Думы, обратились кругами ада. Узнавая, кто он такой, его, оборванного и голодного, столкнут с телеги в грязную колею. В сербском кафе русские офицеры, узнав его, будут бить по лицу. И такое случится не раз и не два. Ему даже дадут кличку Господин, Которого Бьют по Лицу.

Забрызганный кипящей смолой обвинений в гибели Царской семьи, «сестра милосердия» в одном лице и председатель Временного правительства в другом, Керенский употребит остаток почти столетней жизни на оправдания и доказательства своей непричастности к Царской голгофе. В своих многочисленных мемуарах Керенский будет бешено топтать то самое платье сестры милосердия с белым крестом на груди, которое спасло ему жизнь. Все они, кто вольно или невольно предавал Государя и разжигал, травил зверя из бездны, станут спасаться от его клыков на чужбине. И там пауками в банке примутся яростно грызть друг друга за гибель Царской семьи и обелять себя… Но тот самый народ, за свободы которого якобы все они боролись, хорошо знает - черного кобеля не отмоешь добела. В наши дни очередь в «химчистку» на отмывание «черных кобелей» революции 1917 года тянется оттуда, от поверженной короны, от взорванного Храма Христа Спасителя, от расстрелянных и изрубленных священников…. От слезы ребенка, теребящего умученную до смерти кронштадтскими матросами мамку… Оттуда всё это. Из-под красного колеса. Заслужили.

«Не все были звери. Бедные, всё им прощаю…»

Разбудило Анну монотонное бормотанье за окном. «Голуби, - отходя от сна, обрадовалась она. - Воркуют себе, счастливые, на воле…» Она достала подаренную ей Императрицей при аресте малую, в ладонь, Иверскую икону Божьей Матери. Поцеловала на правой щеке Её рану. (Некогда безбожный воин ударил в ту, первую икону копьем, и она закровоточила...) Поставив икону в изголовье кровати, Анна перекрестилась и ойкнула от боли. Вчера сопровождавший её после допроса у следователя стрелок по фамилии Изотов с такой злобой толкнул в камеру, что она ударилась в край железного косяка и рассекла лоб. А теперь, забывшись, коснулась троеперстием раны, закапала кровь. Она промокнула её рукавом рубашки и стала вычитывать утренние молитвы. Но то и дело сбивалась и повторяла застрявшие в памяти слова из книги Иова: Господи, за что Ты смеешься надо мной? Сам видишь, как они мучают меня. Нет сил терпеть все эти надругательства. Услышь меня, Господи. Яви милосердие - пошли мне смерть в избавление от всех мучений…

Так она взывала к Богу, пока густое воркование голубей не заглушил праздничный колокольный звон. «Да как же я, грешная, позабыла, ведь сегодня Пасха, Воскресение Господне! - всполошилась Анна. - Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав. А я, неразумная, прошу о смерти. Прости и помилуй, Господи! Забыла, грешница, как три дня назад в Великий четверг священник Иоанн Руднев исповедовал меня и причастил Святых Таин. Во время моей исповеди отец Иоанн плакал вместе со мной. И как я могла забыть? - испугалась и обрадовалась Анна. - Видно, от удара о косяк всё смешалось в моей бедной голове. Прости и помилуй, Господи! Звонят, неужели Ты, Господи, слышишь народ, который забыл Царя своего?..»

В этот момент в камеру ввалились хмельные солдаты, полезли к ней христосоваться. В руках у них была тарелка с куличом. Но не угостили. Уходя, говорили между собой: «Её надо побольше мучить, как близкую к Романовым…» А ведь христосовались. После их ухода, утерев слезы, Анна стала петь пасхальные песни. Караульные посчитали, что она тронулась умом. Принялись кричать и грозить, чтобы замолчала. Анна упала лицом в подушку, набитую соломой, и разрыдалась. Мокрой от слез щекой учувствовала через солому что-то твердое. Это было красное пасхальное яичко. Несказанно обрадовалась. Она целовала его, прижимала к груди. Благодарила Бога и надзирательницу, ставшую для нее ангелом-хранителем. Служившая здесь еще с царских времен надзирательница, пожилая, сухонькая, как щепка, прониклась страданиями Анны и всячески старалась облегчить её участь. Это она украдкой положила ей пасхальное яичко…

В обед принесли баланду. Помолившись, Анна зачерпнула серую бурду. Большую часть её она тайком выливала, не в силах проглотить. Зачерпнула ложкой и глазам не поверила: на дне лежал кусок мяса. Повернулась спиной к двери, чтобы не увидели в глазок, и с жадностью съела. Позже она узнает: поваренок на кухне проникся к ней состраданием и стал подкармливать. Мало того, он предложил передавать записки родителям, приносить от них чистое белье, деньги…

Ночью впервые за многие дни Анна крепко заснула. Очнулась от грохота железного засова. В камеру вломились человек пять стрелков. Окатило густым духом сивухи.

- Ты нас не боись, резать на части не будем, - растягивал в улыбке мокрые губищи здоровенный стриженный наголо эдакий левиафан. - Ты маленько поиграй с нами, а мы те за это консерву подарим. На, держи, за работу! - швырнул на кровать сверкнувшую банку тушенки.

Всё поняв, Анна схватила подаренную Императрицей Иверскую икону Божьей Матери, упала на колени, выставив её перед собой как щит.

- Владычицей Богородицей, матерями вашими заклинаю вас, родненькие. Не берите грех на душу, не обижайте меня, несчастную, помилуйте. И Господь помилует ваших жен и детей. Пощадите, болезные!

Слезы ручьями текли по щекам, падали на образок. Отблескивали в свете лампочки.

- Ладно тебе причитать! Не хошь как хошь. Айда, братва. Ну её, плаксу, - повернулся к друзьям Левиафан. - Чай, посговорчивее сыщем?! И чего только Гришка в ней нашел…

Скрежетнув, захлопнулась дверь камеры. Анна в слезах молилась.

«Чаво ты, Миха, завернул оглобли?» - «Такая шкура хоть кого вокруг пальца обведет». - «Испужался он опосля самого Гришки к ей подступиться!..» - «Гогочите, жеребцы. Видал, слепошарый, у её в руках иконку, коей от нас оборонялась? Не углядел, как из того образка слезы закапали? - перекрыл гогот приятелей бас Левиафана. - Не к добру эт, робяты. Божью Матерь до слез довели. Ох, не к добру…» - «Не каркай, ворона!» - голоса удалились и стихли.

Анна без сил упала на кровать, какое-то время лежала недвижимо. Потом достала пасхальное яичко, покатала по щеке, как в детстве, чувствуя луковую шероховатость. Забылась тихим сном.

- Прогулка! Приготовиться всем на прогулку! - заставил очнуться крик конвойного в коридоре. Анна обрадовалась, потянулась к костылям за спинкой кровати. Резкая до вскрика боль в разбитом при той железнодорожной аварии бедре повалила на постель. Замерла, кусая губы. Брякнул в двери засов:

- Сколь тебя ждать? Развалилась! Лишу прогулки, будешь знать! - вызверился конвойный. - Быстро у меня!

- Иду, извините, иду, - сдерживая рвущийся из губ стон, Анна вставила костыли под мышки, всей фигурой закачалась к выходу.

Прогулка была единственным светлым лучом в темном царстве каземата. Это было как заживо погребенным в сырых каменных склепах очутиться под голубым вешним небушком, ощутить прикосновение солнечного луча, вдохнуть свежий воздух. Увидеть лица товарищей по несчастью.

- Христос Воскресе! - подошла к ней сидевшая через стену в соседней камере красавица Сухомлинова, жена бывшего военного министра. Обняла, троекратно расцеловала.

- Воистину Воскресе, - Анна протянула ей то самое крашеное яичко.

- Поистине царский подарок, - запавшие глаза Екатерины Сухомлиновой повлажнели. Она оглянулась на караульных и, прежде чем спрятать яичко в рукав платья, достала оттуда записку, вложила в руку Анне. - Государыня очень переживает за вас.

Пожилая надсмотрщица, которую Анна называла про себя ангелом-хранителем, отвернулась.

- Не я, а вы сделали мне царский подарок, - Анна спрятала записку на груди. - Простите, я присяду, ноги отекли, совсем не держат.

- Сейчас скажу, чтобы позвали доктора.

- Упаси Бог! - испугалась Анна. - Этот Серебренников страшный, жестокий человек. Он обвинил меня, что я нарочно себя простудила, и бил по лицу. Я немного полежу и встану. Вы идите, а то вон солдат всё поглядывает на нас.

Императрица Александра Феодоровна (справа) и Анна Вырубова.

Сухомлинова отошла, Анна, прикрыв глаза, с детской радостью вдыхала запах молоденькой пробивавшейся между камней травки. Здесь, в каземате, все чувства обострились до пугающей её саму глубины. Ни одну оперу, ни одно сольное пение со сцены она не воспринимала с таким восторгом, как голубиное воркование за оконцем камеры. И сейчас едва уловимый запах травки и высыхающей влажной земли и камней умилил её до слез. Всё выше поднималось солнце. Тень от стены становилась короче. Анна заметила, как раскрылся навстречу солнечным лучам золотисто-желтый одуванчик. Оглянулась на занятых разговором конвойных, сорвала цветок и спрятала за пазуху. После прогулки в камере достала его вместе с запиской от Государыни. Поцеловала записку и сомлевший цветок. «Прости, что сорвала», - ощутила на губах горечь капнувшего из стебелька сока. «Горький, как моя теперешняя жизнь». Развернула записку и ощутила столь милый запах духов. Пробежала глазами по строкам и будто услышала голос Государыни: «…Любимая душа, мученица моя маленькая! Да согреет Отец Небесный твою скорбную душу, да освятит тебя небесным светом, покрывая все твои раны любовью и радостью. Не страдай, дружок! Попрошу за тебя молиться у раки Преподобного, чтобы подкрепить сердце твое...» Перечитала, вытерла слезы, перекрестилась: «Это я… Меня называет «любимая душа». Если бы Александра Федоровна знала про мою «иголку», - бледное лицо Анны загорелось стыдом. - Как бы страшно огорчила её. Такой смертью я бы предала Царскую семью». Она вспомнила, как на допросе следователь кричал и топал ногами, пугал расстрелом, требуя признать любимую Царицу германской шпионкой, чтобы она показала, будто Государь собирался заключить с германцами сепаратный мир. Докапывался до не существовавших интимных подробностей отношений с Распутиным. Требовал всего того, чего в жизни не было, но о чем наперебой врали газеты.

«Кругом измена, и трусость, и обман», - писал Государь в дневнике. «Кругом неправда, интриги и злоба», - напишет в записке отцу Анна Александровна и вложит в неё тот сорванный на тюремном дворе цветок. Освободившись из заключения, при разборе отцовских бумаг она обнаружит между страниц этот цветок. Умерший от страданий и треволнений о дочери Александр Сергеевич Танеев берег и ценил эту крохотную весточку-стебелек пуще самых распрекрасных букетов роз, коих было немало в его благородной светлой жизни.

«…Милый папа, помоги мне не роптать; в сущности так мало молюсь, слишком большое страдание - верю, что каждый вздох слышит Бог; но так ужасно нестерпимо выносить зло, когда сама старалась всю жизнь делать добро… И потом эта безпомощность - лежу иногда ночью на полу, и позвать - не услышат…»

Александр Сергеевич Танеев, главноуправляющий собственной Его Императорского Величества канцелярией, сидел за столом в кабинете своей квартиры и обливался слезами над письмом дочери. В порыве нежности подносил к губам мятый-перемятый листок, впитавший запахи тюремной камеры Трубецкого равелина: «Бедное дитя с больными легкими и переломами ног падает в обмороки на бетонный пол… И я, её родной отец, до сих пор не помог выбраться ей из этого тюремного ада. Обращения к председателю следственной комиссии Муравьеву никакого отклика не возымели. Керенский? Он же её арестовал и увез больную из Царского дворца. К кому обратиться еще?..»

Крупный сановник, композитор и музыкант Александр Сергеевич Танеев верно служил Государю в той же должности, что его отец и дед. После отречения Государя и ареста дочери этот большой и светлый ум метался в сетях творящейся жестокой безсмыслицы. Молва и пресса приписывали дочери самые ужасные пороки и злодейства. Хитроумная отравительница наследника, наложница Распутина, коварная интриганка и германская шпионка… Видит Бог, вся вина Анны, по мужу Вырубовой, заключалась в любви и верности Императрице Александре Федоровне, также оклеветанной, находящейся под арестом. Заслышав шаги супруги, Александр Сергеевич спрятал письмо в стол, отер слезы. Раздался дикий стук во входную дверь. «Есть же звонок. Так могут колотить только «товарищи». Опять по поводу Анны?.. - сдвоило и подкатилось к горлу сердце. Супруга Надежда Илларионовна пошла отпирать дверь. С густой волной табака, пота и перегара в гостиную ввалились четверо солдат. За плечами винтовки с примкнутыми штыками. Топтались у порога, сопели, оглядывались по сторонам.

- Чем вызван столь неожиданный визит, господа? - Александр Сергеевич вгляделся в пришедших. Нет, пару дней назад приходили другие.

- Мы, того этого, упредить вас, родителев, - поводя плечами и взблескивая быстрыми хориными глазками, выступил на шаг мелкий солдатик, стянул с головы фуражку. Черные вихры на висках торчали подобием рожек. - Нам в равелин, того этого, стрелков прислали с фронту. Море по колено, - бормотал вихреватый и всё оглядывался на сопевших за спиной товарищей. - Такие оторвы! На вашу дочь глаз положили, того этого. Жалко нам её. Хотим, того этого, за нее заступиться, рыскнуть жистью… На случай поранения, лекарствов, бинтов, того этого, купить…

Александр Сергеевич сходил в кабинет, принес деньги. На глазах солдат свернул в трубочку, аккуратно перетянул резинкой:

- Держи, защитник!

- Премного благодарны, ваше высокоблагородие товарищ Танеев, - залебезил вихреватый, пряча хориные глазки от прямого взгляда Александра Сергеевича. - Не дадим вашу дочь в обиду. Прощевайте!

И топот по лестнице и гогот у подъезда, где делегатов дожидались еще шестеро подельников.

- Эдак повадятся ходить, никаких денег не хватит, - Надежда Илларионовна раскрыла балконную дверь. Но запахи табака и сивухи еще долго стояли в гостиной.

- А как не дашь? - Александр Сергеевич страдальчески сморщился, сунул правую руку под жилетку напротив сердца.

- Может, валерьянки накапать?

Перед сном старики, пав на колени перед иконами, долго и истово со слезами молили Бога уберечь их чадо от всякого зла, послать ей отраду и утешение в скорбях. Мольбы их сливались с молитвами Государыни и самой Анны, возносились ко Господу и были услышаны Им.

В одно утро в камеру к Анне вместе с ее мучителем Серебренниковым вошел высокий мужчина тоже в белом халате, представился доктором Манухиным. Дотошно и сердечно расспрашивал Анну о болезни, гневно супился при виде её синяков и кровоподтеков. Эскулап-садист же топтался у двери, кривился и дергал кадыком, глотая ругательства.

«Да она же девственница! - воскликнул Манухин после осмотра. - А сколько про нее писали, и про Гришку, и про оргии. Вот как бывает. Век живи - век учись». Видно было, что доктор сам удивлен своим открытием. Но сомнений быть не могло. «Неужели всё лгут про неё? - пронеслась в сознании догадка. - А ведь она замужем была».[1]

Новый врач потребовал включить в рацион для Анны свежее молоко, яйца и пообещал добиться перевода в больницу. Манухин станет для больной поистине ангелом-хранителем. Серебренникова Анна больше никогда не встретит. Разве что увидятся на Страшном Суде, где он будет молить её, как библейский богач Лазаря, омочить в воде палец и помазать ссохшиеся от адского пламени губы.

В те же дни в редакцию «Петроградских ведомостей» в сопровождении двух матросов Балтфлота ворвался безрукий солдат Сашка. Потребовал именем революции, чтобы самый главный выпускатель газетки «встал передо мной, как лист перед травой». «Вы хотите дать объявление?» - не раскусил грозных посетителей старичок-курьер и провел делегацию в секретариат. Ответственный секретарь, как ему и положено быть, лысоватый, в роговых очках, с прокуренными до яичной желтизны усами-пиками и чернильными пальцами, в атласной жилетке поверх рубахи, пребывал в состоянии крайнего раздражения.

- Где вы раньше были?! Давайте быстрее ваше объявление, но не больше тридцати строк. Ужму за счет фотокарточки, - насыпался он на Сашку.

- Ваша газетка писала всякую брехню про Анну Александровну! - Сашка вскинул на Атласную Жилетку, как два ствола, свои культи в завязанных узлами рукавах гимнастерки. На изувеченном фугасным снарядом лице пронзительно сверкали голубые лезвия глаз.

- Какая еще Анна Александровна? - дрогнул, но не сбавил тона Атласная Жилетка.

- Ай не помнишь?! Анну Александровну Вырубову в своей газетке хаяли, - Сашка повернулся к матросикам. Те стояли, будто при морской качке на палубе, широко расставив ноги в черных клешах. На затылках безкозырки, на боку маузеры, за поясом гранаты. - Ишь, забыл, не помнит он!

- Вы, герой и жертва империалистической войны, нашли за кого заступаться, - ужаленно взвился Атласная Жилетка. - Эта Мессалина, сутенерша Распутина, девок ему поставляла. Немецкая шпионка. Если бы не её происки, у вас руки целы бы остались!

В ответ Сашка подшагнул к матросу, что стоял поближе, выхватил обеими культями висевшую у него за поясом гранату, поднес ко рту. - Щас выдерну зубами кольцо и всю твою томпографию разнесу на клочья!

Сделавшиеся от гнева малиновыми шрамы, будто языки пламени, лизали изуродованное гневом лицо.

- Успокойтесь, гражданин матрос, успокойтесь. Если неправы… в обязательном порядке опровержение, - бормотал Атласная Жилетка, не отводя глаз от Сашкиной гранаты. - На основе свидетельских показаний очевидцев и документов статью давали.

- К стенке надо таких свидетелей становить! И вашего щелкопера с ними рядом! - Сашка в сердцах пристукнул ручкой гранаты по столу. Лежавшее на нем стекло разбежалось трещинками. - Я сам тебе документ! Если бы не Анна Александровна, меня бы уж в могиле черви съели. Она меня, считай, с того света выходила. Больше месяца лечила, обмывала, как малое дитя с ложечки кормила. Печатай ей оправдание, а то разорву!!!

Ничего этого Анна Александровна за стенами каземата не видела и не слышала. Но обстановка вокруг нее стала меняться. Новый молоденький начальник конвоя, сынок купца из Самары, потрясенный её незлобием, вставал перед ней на колени, плакал и целовал руки.

Тот самый Еруслан, готовый надругаться над ней, принес огромный кусок сладкого пирога и просил прощенья. Оказалось, он ездил в отпуск домой в Саратовскую губернию. По возвращении рассказывал сослуживцам, как, будучи в гостях у брата, увидел в избе рядом с образами фотографию Анны Александровны. Стал пенять ему: «Как это рядом с иконами у тебя Вырубова, такая-сякая…» «Молчи! Не моги про нее так говорить! - вскричал брат. Да как хватит со всей силы кулаком по столу, аж все тарелки и стаканы подпрыгнули. - Ты сам не знаешь, что говоришь. Она мне в госпитале два года была матерью. Из окопов, из всей крови и грязи я очутился в её лазарете, как в Царстве Небесном. Я за нее утро-вечер молюсь. И вся семья моя молится. Увидишь - поклонись за меня земным поклоном…»

После ухода Еруслана из камеры Анна Александровна помолилась и принялась есть солдатский гостинец, роняя крошки в подставленную ладонь. «Эти солдаты как большие дети, которых научили плохим шалостям. Душа же у них русская, чудная. Всё им прощаю, - подсаливая сладкий пирог капавшими на него слезами, умилялась Анна Александровна. - Не все они были звери. Бедные, всё им прощаю…» Эти слова прощенья останутся не только в книге воспоминаний монахини Марии, но и запечатлеются на скрижалях Вселенной в ряду с пронзительной мольбой святой рабы Божьей Александры, последней Императрицы Российской Империи: «…Молю Г. Б., да спасет Он Россию и наш несчастный обманутый народ. Молитесь и вы, молитесь за народ наш, и не злобствуйте на него: он не так виноват, как нам кажется, его самого обманули, и он много страдает. Христос с вами!» Подобно лучам далекой звезды, летит свет-прощенье, свет-призыв «Христос с вами!» из жестокой тьмы прошлого. Да услышим! Да напитаем крошками того солдатского гостинца нашу веру в чудную русскую душу нашего несчастного обманутого народа!

Сергей Жигалов.

Продолжение.